Одной из характерных черт современной эпохи стала борьба за общечеловеческое. Выступления в защиту общечеловеческих ценностей, общечеловеческих идеалов, общечеловеческих интересов представляются не только оправданными, но единственно верными и даже выгодными в современных условиях. Используя их, можно приобрести определенный кредит доверия у демократической публики. Любая власть стремится превратить ⌠общечеловеческие ценности■, ⌠общечеловеческие интересы■, ⌠общечеловеческие идеалы■ в значимые символы своей борьбы. И мы с пониманием относимся к подобной политической манипуляции. В свою очередь, подобная манипуляция с ⌠общечеловеческим■, проникая в наше сознание, заставляет нас соответствовать ее декларациям и в интеллектуальной деятельности. Начинает казаться, что лишь тот, кто овладеет темой ⌠общечеловеческого■, свяжет с ней свою философскую позицию, сможет найти понимание в демократически ориентированном обществе. И наоборот, те, кто защищают ⌠русские ценности■, ⌠русские интересы■, ⌠русские идеалы■ и связывают с ними свою философскую позицию, вызывают не только непонимание, но даже недоверие и настороженность. Возникают вопросы: ⌠ А не ведет ли такая риторика к каким-либо опасным рецидивам национализма?■ И эти опасения кажутся естественными и обоснованными.

Таким образом, К.С. Аксаков, рассеивая опасения демократической публики относительно национального воззрения на мир, обозначает иную, более страшную опасность. Эту новую опасность он связывает с тем противопоставлением ⌠русского■ и ⌠общечеловеческого■, которое кажется демократической публике таким естественным. Противопоставление ⌠русского■ и ⌠общечеловеческого■ чревато тем, что исключает национально-специфическое из состава общечеловеческого. К.С. Аксаков указывает, что такое противопоставление поддерживает лишь ⌠исключительность■ какого-либо национального мировоззрения, понятого как ⌠общечеловеческое■. Он приходит к выводу, что ⌠русское■ и ⌠общечеловеческое■ никоем образом не противостоят друг другу, иначе мы будем иметь дело с самыми худшими формами национального чванства, наряженного в ⌠общечеловеческие■ одежды.

Думаю, что этот ход рассуждения К. С. Аксакова сегодня так же верен и актуален, как и полтора века назад. Присоединяясь к мысли Аксакова о недопустимости противопоставления ⌠русского■ и ⌠общечеловеческого■, необходимо уточнить что же, в конце концов, представляет собой ⌠русское воззрение■. И это особенно важно, потому что до сих пор еще не сложились ни стратегии разговора о ⌠русском воззрении■, ни язык, который бы им соответствовал.

Для философии вопрос о возможностях и особенностях русском мышлении приобретает особую остроту. Фактически, это - вопрос о судьбе русской философии, возможна ли в принципе самобытная русская философия, или она - только ⌠этнографический материал■, не создающий самостоятельных проектов (Н.Я. Данилевский)? Сегодня же те, кто занимаются в России философией или принципиальные ⌠аутсайдеры■ (В.А. Подорога), комментирующие европейские достижения, или ⌠реаниматоры■ былых заслуг русской философии (С.С. Хоружий, Ф.И. Гиренок), создающие памятники о прошлом. И нет пока, к сожалению, тех, кто ставил бы своей целью развитие самой русской мысли.

Но поскольку философия - это всегда теоретическое воплощение того или иного мироотношения, и строится она так, чтобы максимально ему соответствовать, то, говоря о возможности русской философии и ее развитии, прежде всего, необходимо ответить на вопрос: существует ли такое отличие русского миросозерцания от европейского, которое позволило бы стать основанием для особого типа философствования. И, соответственно, чтобы обосновать возможность русской философии как самостоятельного явления, необходимо выявить те установки сознания, которые, с одной стороны, являются определяющими для русского миросозерцания, а, с другой стороны, принципиальным образом отличаются от установок европейского миросозерцания.

Исторически сложилось, что в Европе и России доминировали разные стратегии восприятия мира √ одни понимали мир как бесконечную множественность, другие - как сверхрациональное Единство, соответственно, сознание одних строилось как сознание, дробящее мир на эти множественности, а других, напротив, как преодолевающее эту множественность. Для Европы определяющим стало первое, когда субъект своей волей и личностным усилием одновременно продуцирует и создает механизмы для удержания в своем сознании этой бесконечной множественности, которая начинается с выделения и обособления субъектом собственного Я, как противостоящего всему остальному миру.

Эта особенность европейского сознания реализуется на бытовом уровне. Примером тому, может служить хотя бы тот факт, что в Европе всегда отдавалось предпочтение стульям и табуретам, которые давали возможность и одновременно провоцировали выделение и обособление отдельной персоны. В России же, напротив, издавна предпочитали лавки и скамейки, которые как раз обособление и выделение отдельного Я делали невозможными. Стулья же и их разновидности получили распространение в России, прежде всего, в дворянской среде вследствие моды на европейские интерьеры и европейский стиль жизни.

Та же тенденция прослеживается и в развитии искусства. Основополагающим принципом европейской живописной традиции стала прямая перспектива, которая центрирует мир вокруг субъекта и подчиняет этот мир законам видения субъекта. Законам прямой перспективы были подчинены даже религиозные творения. Католическое христианство фактически отказалось от иконописной традиции, заменив ее религиозной живописью. В тоже время русское православие не только не отказалось от иконописи, а способствовало его развитию. Эта традиция жива и поныне. И это принципиально, потому что иконопись строится на законах обратной перспективы, которая как раз отказывается от определяющей роли субъекта (художника или зрителя) в произведении, ибо он не может являться смысловым и организующим центром сакрального произведения. Его предназначение √ быть вовлеченными в единое пространство иконы, которое организовано не по законами человеческого видения, источник активности не вне иконы (художник-зритель), а то что изображено на ней √ единое божественное пространство.

В музыке можно проследить те же закономерности. Европейская традиция даже в сакральной сфере отдает предпочтение ⌠принципу концерта■, главная задача которого ВЫРАЖАТЬ эмоциональное состояние человека, т.е. представлять это состояние как внешнее, иное для самого человека. Иначе говоря, провоцируется различение субъекта, с разнообразием его чувств и вариантов их выражения, которых возможно бесконечное множество. В то же время ⌠принцип распева■ доминирующий в русском православии отказывается от этого, казалось бы, очевидного, различения.

Даже подходы к пониманию и осмысления родного языка диаметрально противоположны. В Европе всегда безраздельно господствовала, созданная еще древними греками грамматическая концепция языка, которая предполагала человека в качестве внешней, независимой субстанции, создающей и определяющей не только языковые нормы, но и ценностное содержание языка. Грамматическая интерпретация русского языка в России не только не была изначальной (первые грамматики появились лишь в 18 веке), но всегда была предметом скептического отношения и недоверия. ⌠Эллинскими борзостями■ называли грамматику наши предки.

Так реализуется одно мироотношение и соответствующая ему структура мира - от Я к иному, чужому и чуждому миру, при котором даже собственное Я оказывается внешним самому себе. Поэтому европейское знание в самом широком смысле этого слова можно охарактеризовать как знание на границах, как умение различать, т.е. прочерчивать границы и, прежде всего, границу между Я и миром. Европейское Я всегда живет на границах.

Подобные отношение к миру и интерпретация человеческого сознания, обеспечивающая реализацию этого отношения, не были единственными. Для России в силу различных исторических причин смыслообразующим фундаментом становления, как политической, так и культурной самостоятельности стало православие, что обусловило иную по отношению к европейскому развитие.

Русское православие, наследуя православную христианскую традицию, рассматривает множественность в восприятии мира как следствие греховности человеческого существа. Множественность - это промежуточное, временное состояние, которое нуждается в преодолении, и никак не должно становится целью человеческого существования. Главное предназначение человека в том, чтобы выйти из этого состояния раздробленности, а для этого, прежде всего, нужно преодолеть раздробленность сознания. Первым шагом на этом пути должен быть отказ делить мира на Я и все остальное. Путь к ОСУЩЕСТВЛЕНИЮ Единства - это путь молитвы, ибо именно она способна преобразовать человеческое сознание. Но это - путь немногих, это путь старцев или святых. На Руси всегда знали о реальности этого пути, и именно он полагался в качестве цели, хотя для многих и недостижимой.

В данной работе вы не найдете конкретного описания видов молитв и тех механизмов, которые позволяют преобразовывать наше сознание для восприятия и осуществление мира как Единства. Описание их если и возможно, то не имеет смысла, т.к. всякое описание √ это, прежде всего, выделение себя в качестве привилегированной точки и подчиненного пространства, подлежащего описанию, это дробление мира, продуцирование множественности, которое с необходимостью уводит нас от Единства. Единство всегда должно осуществляться, оно всегда есть и только тогда о нем возможен разговор. Поэтому, мы лишь фиксируем, что русское православие, в качестве определяющей модели, рассматривало не множественное сознание, изначально данное человеку, а сознание преображенное, даже знание о котором дает возможность иного понимания мира и, соответственно, других действий в нем.

Но для того, чтобы была возможность не только в реальности, но и на теоретическом уровне зафиксировать те опорные точки, без которых невозможно отличное от европейского мироотношение. мы вынуждены будем прибегнуть к европейской описательной стратегии, сознавая, что это не вполне правомерно.

Что подразумевается под словами ⌠преображенное сознание■? Прежде всего отказ от Я как особой, обособленной субстанции, которая в той или иной форме центрирует вокруг себя весь остальной мир. Я, представленное как значимая точка зрения, предполагает описательное отношение к миру, отказ же от такого позиционирования ведет к распаду описательных стратегий в качестве доминирующих культурных форм.

Осуществление ⌠преображенного сознания■ и его отличие от сознания, продуцирующего множественность, можно увидеть, сравнивая визуальные ряды западного и восточного христианства. Европейская традиция, взяв в качестве основополагающего личностное начало, изобразительный ряд христианства переводит в план религиозной живописи. Это означает, что отныне священные смыслы будут контролироваться личностным человеческим началом согласно законам прямой перспективы. Русское православие, напротив, придерживается и развивает иконописную традицию, для которой личностное начало не играет ни какой роли. Обратная перспектива в качестве центральной, структурирующей точки предполагает не художника/зрителя (внешнего, независимого наблюдателя), а то, что изображено - Бога, который вовлекает в свое пространство, в пространство иконы, людей стоящих перед ней. Не случайно в религиозной живописи всегда дается авторская трактовка сюжетов и образов Спасителя и святых, богомаз же следует не своей воле, а только канону и божественному провидению.

Таким образом, можно различать два способа организации пространства, по законам человеческого видения и иное, иначе говоря, либо человек переструктурирует мир в соответствии со своим видением, либо он сам ВОВЛЕКАЕТСЯ в божественное пространство, становится его частью.

А. Мартынов, опираясь в своих выводах на практику и канон православного богослужения, противопоставил музыку и пение, как принадлежащие двум различным сознаниям, сознанию воспринимающему и отражающему множественность мира и сознанию воспринимающему Единство, причастному ему. В концепции А. Мартынова музыка и пение противопоставлены именно потому, что они реализуют разные сознания. Музыка и музицирование понимаются им как игра, которая воспроизводит бесконечное число вариантов выражения эмоциональных состояний. Это воспроизведение предполагает конкретное восприятие мира тем сознанием, которое ориентированно на множественность и которое эту множественность отражает. Такое сознание не только отражает множественность мира, но и ее воспроизводит своей работой. Эта множественность создается разделением на бесчисленные эмоциональные состояния, выражаемые в музыке, разделении на бесчисленные выразительные возможности музыкального произведения, а также на бесконечные критерии качества выражения. А. Мартынов истолковывает музыкальное разнообразие как ответ на существующую множественность мира, поэтому музыка понимается им как один из вариантов реализации игрового сознания, которое только и позволяет ориентироваться людям в этой множественности. А. Мартынов приходит к выводу, что игровое сознание соответствует множественности мира, оно этим миром рождено, и оно этому миру отвечает, мультиплицируя его.

Богослужебное пение, согласно традициям православной литургии, в отличие от музыки и музицирования, соответствует иному, неигровому сознанию, которое осуществляет Единство мира. В момент пения приостанавливается продуцирование мировой множественности, т.к. в богослужебном пении недопустимо различение самих человеческих чувств, формы их выражения, помыслов и желаний. Такое пение налагает запрет на всякого рода эстетизмы, т.е. на человеческое оценивание и внешнее наблюдение. А Мартынов связывает богослужебное пение с аскетическим молитвенным подвигом звукоизвлечения. В богослужебном пении именно молитвенное движение становится причиной движения голоса. Православные христиане исходят из того, что правильное пение следует лишь из правильной жизни, а всякая правильная жизнь ≈ это уже и есть пение. В подтверждение своих слов он ссылается на отцов церкви Григория Нисского и Василия Великого, которые в своих писаниях уподобляли человека музыкальному инструменту.

Такова, в общих чертах, концепция позволяющая различать музыку и пение, как способы проявления определенных состояний, которые принадлежат двум различным сознаниям, сознанию игровому, т.е. сознанию воспринимающему и отражающему множественность мира, и сознанию причастному Единству.

Исходя из различия двух сознаний, в их противопоставлении, которое намечено в работе А. Мартынова, со ссылкой на характер богослужебного православного песнопения, мы прочертим философскую перспективу такого различия, что является одной из целей данной работы.

Своей отправной точкой мы избираем противопоставление двух отношений: отношения выражения и отношения осуществления. Именно это противопоставление пронизывает всю концепцию А. Мартынова. В начале необходимо выяснить, каким образом эти два отношения, обычно нигде не противопоставляемые друг другу, оказались противопоставлены в его концепции?

Вернемся к уже введенному ранее противопоставлению музыки и пения. Согласно концепции А. Мартынова, музыка направлена на выражение бесконечной палитры состояний игрового сознания при помощи звуков, она отражает состояние множественности мира. В противовес этому, богослужебное пение православной литургии ≈ это, прежде всего, преобразование сознания, осуществление сознания в звуке. Именно оппозиция игровой музыки и богослужебного пения предполагает за собой более глубокую философскую оппозицию, оппозицию между отношениями выражения и осуществления. Например, когда христиане ориентированы на музыкальное выражение своих религиозных чувств, они имеют одно сознание и когда христиане ориентированы на осуществление богослужебного пения, приобщающее их к Единому, они имеют другое сознание. И эти два сознания по-разному ориентированы.

Первое главное допущение, на которое мы опираемся в своей работе таково: различие между русской и европейской философией во многом базируется на различии двух сознаний, игрового и церковного. Именно это различие позволяет нам говорить об уникальности русской мысли. Оно же позволяет нам задать следующие вопросы.

Какое отношение мы, люди, живущие в постсоветском пространстве, имеем отношение к той древней русской традиции молитвенных практик и уникальной русской философской мысли? Возможна ли сегодня русская самобытная философия?

Найти ответы на эти вопросы, значит самоопределиться как в философии, так и в мироотношении.

20 век, век унифицированного сознания, многое изменил в жизни России. Многое из того, что когда-то с очевидностью демонстрировало особенности русского сознания и мироотношения ушло в историю. А что из того, что когда-то задавало особенности русского сознания и мироотношения еще не ушло в прошлое? Реконструкция А. Мартынова логики православного богослужебного пения свидетельствует о том, что многое для нас без теоретического опосредования стало недоступным. Жизненная связь между духовными практиками православия и русской философией оказалась разорванной. А существуют ли у нынешней философской постсоветской России реальные ресурсы, которые позволили русскому сознанию и русскому мироотношению осуществляться?

Полагаю, что мы все еще обладаем такими ресурсами. Важнейшим из них был и остается русский язык. Любой национальный язык является не только средством выражения мыслей, чувств, желаний и т.д., он прежде всего формирует базовые структуры национального сознания и мышления, способствует их поддержанию и развитию. Но русский язык ≈ это больше, чем просто национальный язык. Это язык сознания, которое альтернативно игровому, европейскому сознанию. Сегодня для нас русский язык единственный мостик, связывающий русских с самими собой, со своей мыслью.

Русский язык ≈это второе главное допущение, на которое мы опираемся в своей работе.

Русский язык, несмотря на свою внешнюю схожесть с европейскими языками (в частности, с языками романо-германской группы) по существу обладает не просто иной языковой структурой, но даже во многом противоположной структуре европейских языков. Это выражается в том, что русский язык в своем существе принципиально не конвенционален. Его суть проявляет себя в трактовке языкового закона. Конвенциональная система, к которой принадлежат все европейские языки, предполагает, что человеческий разум способен охватить, понять и адекватно интерпретировать целое языка и, соответственно, вывести ⌠объективный■ закон для языка, который является грамматическим законом. На Руси же считалось, что людям дана возможность приобщения к божественному языку благодаря текстам Священного писания, но они совершенно не властны над этим языком, соответственно и не могут его понимать и ограничивать его какими бы то ни было законами. Бог, божественный язык √ вот основной и вечный закон языка, который в свою очередь определяет и русский разговорный язык. Человеку в принципе не возможно ни понять, ни воспроизвести эти законы языка. Справщик Савватий, монах соловецкого монастыря утверждал, что к Божественной сущности нельзя прилагать человеческую грамматику. Ведь грамматика позволяет даже слово ⌠Бог■ склонять по числу - ⌠будите яко боги■, а это можно рассматривать не иначе как дьявольское наваждение. И задача человека на Руси была сведена не к воспроизводству законов, по которым творит язык, а к пониманию целостной идеи языка, к стремлению человека пребывать в согласии с этой идеей. Идея языка это и есть суть языка.

Русские и европейские представления можно назвать противоположными в вопросе о языке. Если греко-латинская модель языка, которой следует большинство европейских языков, в своем существе конвенциональна, и в ней язык осознается как один из способов моделирования мира, то русский способ освоения языка предполагает, что язык ≈ это сама истина мира. Поэтому русский язык всегда предполагает лишь неграмматический способ его освоения. Обучение ему реализовывалось изнутри самого языка в качестве системы отказов от его некнижных форм и системы подмен некнижных форм русского языка на книжные формы. Обучение русскому языку велось на канонических, священных текстах, которые сначала принимались и выучивались наизусть как образцовые, а потом уже появлялась возможность их осмысления. Освоение языка происходило так, что тот, кто обучается языку, продвигался от текста к его смыслу и сути, овладевая книжными формами. Обучение начиналось всегда с ⌠простого прилежного чтения■, и только потом делались попытки понимания. Идея, порождающая священный текст, опережала правила языка, становилась истиной и законом языка. Не закономерности грамматики и риторики определяют священный текст, а сам текст создает закономерности и управляет ими. Церковно-славянский язык рассматривался на Руси в качестве кодифицированной, истинностной разновидности родной речи, и он не нуждался в грамматико-философском описании самого себя. На Руси изначально законы языка были подчинены смыслу языка, его истине. А истина русского языка не грамматическая, аксиологическая и метафизическая величина. Чтобы говорить, язык должен быть истинным, а его истинность исходит из чего-то высшего, что стоит над языком и определяет его. Поэтому язык не существует сам по себе. Русский язык является русским языком, если он в руках Бога. А если он не в руках Бога, то он ≈ в руках дьявола. Так выглядит главный закон русской грамоты, если его реконструировать исходя из древних рекомендаций по изучению русского языка.

Позиция А. Мартынова в отношении различия между музыкой и пением, а так же позиция Б. Успенского в отношении различия между русской грамотой и грамматиками совпадают в одном, они удерживают одно и тоже фундаментальное различие, отличие описания от осуществления.

Мы по-прежнему живем в пространстве русского языке и его истины. Как и в древности, так и сегодня слова и структуры нашего языка с необходимостью сущностны, они отсылают к истине. Русский язык и все наше сознание по-прежнему развертываются в направлении к Единому и в отношении к нему. Приобщение к Единому и осуществление в нем ≈ это наш реальный опыт, который единственно может сегодня быть почвой нашего философствования. Возможно, мы уже навсегда отлучены от литургических практик православия, и они уже не смогут стать для самобытной русской философии смысловым ядром. Но от русского языка мы пока не отлучены, это единственное, что нам пока остается. Русский язык, только он является смысловым ядром русской мысли, позволяет нам философствовать и говорить, он же делает интересными русскую мысль всему миру. Следовать за истиной русского языка, за его ценностными смыслами ≈ это и значит преследовать общечеловеческие ценности, общечеловеческие интересы, общечеловеческие идеалы и т.д.

Если кто-то превращает ⌠русские ценности■, ⌠русские интересы, ⌠русские идеалы■ и т.п. в значимые символы своей борьбы, то это сразу же вызывает настороженность у демократической публики, не ведет ли такая риторика к каким-либо рецидивам нацизма. И эта настороженность демократической публики понятна, но не обязательна. Тема ⌠общечеловеческого■ не снимает тему ⌠национального■, а лишь придает ей универсальный характер и размах. Чем более мы осуществляем в своем опыте мысли (и в адекватных ему формах) истину нашего уникального происхождения и творчества ≈ быть русскими, тем полнее и глубже раскрывается смысл общечеловеческих ценностей, общечеловеческих интересов, общечеловеческих идеалов и т.д.

Поэтому мы смело с уверенностью можем сказать √ да русская самобытная философия возможна как реализация иной, отличной от европейской стратегии работы сознания. И мы благодаря нашему русскому языку все еще обладаем необходимыми ресурсами для ее воспроизводства. Какой она может быть ? Безусловно, неописательной, а вовлекающей, безусловно, максимально задействующей мощь и возможности русского языка. И главное, прежде всего, что и будет ее отличать как русскую философию √ это направленность на осуществления Единства. Каким образом это возможно? А это предмет отдельного разговора.